class="title1">
Глава 46
У Моны Ли оставались еще три эпизода, а потом озвучание. Из школы отпускали охотно, но она сама, на удивление Пал Палыча и Тани, стала заниматься дома. Они почти не общались между собой — Пал Палыч был занят Танечкой и нянчился с Митей, а Танечка делила день между диваном и Кирюшей. Делать с ним уроки она не могла, Кирилл плакал, она орала на него, от этого ребенок не мог одолеть совсем элементарных домашних заданий. Как-то, одуревшая от плача Кирилла, Мона Ли, пришла к нему, села рядом, и мальчик успокоился совершенно. Он сделал уроки и покорно пошел за Моной на вечернюю прогулку. Кирилл, такой же одинокий, как и Мона Ли, притащил без спроса щенка от соседской суки, и спрятал его в сарае. Ребенок понимал, что собачке холодно, и сделал ему что-то вроде норы из старого тряпья. Он тайком кормил его столовскими котлетами и песочными коржиками, и иногда приносил молоко в бутылке и поил его, крошку, наливая молоко в жестяную консервную банку. Он так долго хранил секрет, что был счастлив, наконец-то, открыть его Моне Ли. Мона Ли едва подавила в себе отвращение — она не любила собак. Но Кирилл был единственным в доме, кто хоть как-то обозначал, что она существует. Щенка назвали Малыш и стали думать, как открыться Танечке и Пал Палычу.
Мона Ли, гуляя по улицам посёлка, наткнулась на деревянное здание поселковой библиотеки, зашла погреться, и — осталась. До этого она читала детские сказки, но неохотно — любила, когда ей читают на ночь. Инга Львовна, которую она всю жизнь будет считать именно СВОЕЙ бабушкой, читала ей много, даже Диккенса, Гоголя и Дюма. А уж Пушкина, Лермонтова, Тютчева — Инга Львовна любила страстно и читала Моне из дореволюционных изданий, с картинками. От стихов у Моны начиналось какое-то странное настроение, ей хотелось одновременно и плакать, и улыбаться. Здесь же, в библиотеке, Мона Ли стала запоем читать всё подряд, мешая взрослое, скучное, без картинок, с чудным, и ярким детским. Но больше всего её привлекли энциклопедии. Едва открыв рыжую, «Детскую», десятитомную, Мона Ли — пропала. Она путешествовала в мире формул, она всходила на костры инквизиции, она шла по пескам пустынь, она открывала для себя, как работает человеческое сердце и как далеко отстоят от Земли такие близкие, такие яркие звезды.
На «Госфильме» готовились снимать эпизод с пышной свадьбой, а, так как уже подходил к концу октябрь, снимать решено было в Ботаническом саду. Псоу даже и рукой махнул на верблюдов, хотя и заметно ожил, едва снова начались съемки. Мара торжественно показала место хранения копий — и впрямь, остроумнее придумать было невозможно. Копии находились в хранилище Госфильма, среди десятка тысяч других, просто — под наклейкой «Бронепоезд 5 бис. Производственный брак».
Сашку Архарова вернули законной жене, чему она, жена, вовсе не была рада, но у нее шел кандидатский срок в КПСС, а муж был нужен. Даже такой.
Марченко снималась в Венгрии в советско-венгерско-болгарском фильме «Белоснежка и семь гномов». Она стала звездой мюзикла, блистала. Как она говорила, «даю огня старушке Европе!»
Тут же она присмотрела себе молодого черноокого венгра, Иштвана Эчеди, певца, композитора, жиголо и красавца, и лихо отплясывала с ним диско в ночном баре. Впрочем, за ней пристально присматривали.
Жизнь продолжалась, и подходили Ноябрьские праздники.
Маленький и темный, ставший будто еще меньше и темнее, пересадками-перебежками, где пешком, где попуткой, медленно пробирался к столице
Свадьбу снимали в оранжерее Ботанического сада. Было влажно, душно, дурманяще пахла земля и невиданные цветы. Павлины, которыми охотно снабжал Псоу Зоопарк, ходили по дорожкам, распуская бесподобной красоты хвосты, а актеры помоложе пытались вырвать перышко «на счастье». Над Моной Ли работала целая бригада — костюмеров и гримеров. Несли её в паланкине самые мускулистые ребята из массовки — их для достоверности натерли косметическим маслом и гримом в цвет загара. Зрелище было, достойное кисти художника! Массовки нагнали много, и только служительницы Ботанического сада бегали, охая — не потопчите! Не сломайте! Осторожнее! И сыпали непонятной латынью.
Пир в шатрах снимали уже в теплом павильоне, правда, измученные павлины сложили свои хвосты и сидели грустные, как куры под дождем.
Мона Ли была столь прекрасна, что Архаров, возвращенный в семью, прошептал ей на ухо:
— Я еще пару лет подожду, но больше — вряд ли… Мона, ты пробила мое сердце…
— Какая пошлость, — Мона Ли взглянула на Сашку подведенными глазами, — ты уж лучше стихи мне почитай.
— Стихи? — изумился Архаров, — тебе какие? Маяковского? О советском паспорте?
— Нет, — Мона покачала головой, и тонко зазвенели ее серьги, — «Облако в штанах». Архаров развел руки в сторону — мол, такого не проходили, и стал ждать момента, когда им нужно будет целоваться — согласно утвержденному плану. Псоу запаздывал, все томились ожиданием, развлекаясь каждый, как умеет. Кто-то включил кассетный магнитофон, Мона Ли прислушалась, склонив головку набок.
— Что там у тебя? — спросила она звукооператора.
— Да не пойму, в фонотеке взял какое-то восточное, бубны, колокольчики, зурна, что ли?
— Включи, а? — попросила Мона Ли, — погромче.
Включили через колонки, музыка для уха была странноватой, мучительной, что ли. Она вызывала раздражение и томила, будто вынимая душу, вырывая её.
— Это каягым, — сказала Мона Ли, — вроде гуслей, что ли. Вот! Хэгым!
— Чудовищный звук, — сказал Северский, — Мона, пожалей, а?
— Чудесно, чудесно, — говорила Мона Ли, прикрывая глаза, — вслушайтесь! Это говорят леса, горы, вода, дикие звери… вот — сейчас вступит чангу, вы слышите, какой ритм? Так звучит ветер, склоняя деревья, так бьется вода о рыбачью лодку, так стучит сердце влюбленного юноши, так идут на битву воины.
Вокруг Моны Ли стояли, слушали. Звуки были странными, темп ускорялся, вступили инструменты, отдаленно схожие звучанием с флейтой, зазвенели колокольчики. Мона Ли, стоявшая на месте, вдруг начала медленно кружится, потом все быстрее и быстрее, она то раскидывала руки, то сжимала их на груди. В ее руках вдруг оказался веер, она совершала странные движения, будто играя с ним, веер сменился бамбуковой палкой, и Мона Ли все кружилась, превращаясь в цветной звучащий кокон. Группа стояла завороженно, никто не мог даже пошевелиться. На минуту даже показалось, что Мона Ли приподнялась над землей, и вдруг упала, совершенно обессилив.
— Что у вас тут происходит? Опять шабаш? — Псоу на ходу расстегивал кожаный пиджак, — пора прекращать этот балаган. Опять Мона медитирует? Все живы, я надеюсь?
Он подошел к Моне Ли, лежащей на полу. Потрогал пульс. Блин, чего стоим? У нее опять пульса нет! Побежали за дежурным врачом. Мона Ли лежала, как будто спала, и даже не дышала.
Маленький темный, переодетый в лохмотья дервиша, чуть заметно приподнял вислые усы в улыбке, напоминающей оскал, поклонился кому-то, и ввинтился в толпу.
